По следам утерянного детства (или путевые заметки не только на тему рыбалки)

 

 

Я не был на родине, в Остре, несколько лет. И вот, отбросив житейскую суету, состоящую из бесконечных, никогда не прекращающихся и, в сущности, бесполезных дел, наконец твердо решил больше не откладывать, снарядил свою видавшую виды «девятку» всем необходимым для дальней дороги и с легким сердцем отправился в путь. Путь был неблизким – полтысячи верст по разбитым дорогам Центральной Украины на самый север страны, в очаровательную глубинку черниговского полесья, к песчаным берегам красавицы Десны. Выехал я ранним солнечным утром конца июня, надеясь по утренней прохладе проскочить испепеляющий зной, висевший вот уже несколько недель кряду над Украиной, и к полудню прибыть на место. План в целом был выполнен. Удачно преодолев разбитые ухабистые дороги Кировоградщины, около девяти утра я выехал на трассу Одесса – Киев в районе Умани, и в начале двенадцатого был уже на въезде в Киев. С ветерком промчав по окружной дороге, я пересек по мосту метро искрящуюся на солнце ленту величественного Днепра, въехал на черниговскую трассу и к часу дня был в Остре. Всю дорогу меня не покидало светлое радостное чувство близкой встречи с дорогимисердцу местами. Оно, это чувство, конечно, подгоняло меня, но, сконцентрированный на сложностях дороги, я не позволял себе расслабиться. К тому же удочки в багажнике, периодически подпрыгивая на ухабах, выбивали, словно кастаньеты, свой неспешный ритм, как бы задавая ритм и моему движению, сосредоточенному и внимательному. Боковым зрением я постоянно выхватывал в разрывах лесозащитных полос золотые и зеленые пятна полей. Кое-где пшеницу уже убрали (она в том году созрела необычайно рано), и поля слепили взглядсияющим золотисто-белым ершиком свежей стерни. Я наблюдал все это, и голову не покидала мысль: «какая же красавица наша Украина, как богата и плодородна наша земля! И какже грустно, что дуракам досталась. Иначе, откуда вокруг такая нищета?!.». Но вот уже промелькнул мимо укрытый зеленью садов Любеченинов - пригород Остра. Спускаясь с пригорка на въезде в Остер, я невольно бросил взгляд влево. Там у дороги меня всегда встречала белая гордая фигура каменного оленя из моего детства. Когда-то он лежал во дворе «Доротдела», примыкавшего к нашему дому, и мы, дошколята, играли на нем в свои детские игры. Потом оленя установили на въезде в Остер. И мой старый приятель стал символом города и в течение многих лет встречал меня, после моих многочисленных странствий по планете, своей стройной фигурой с гордо поднятой головой, увенчанной венком ветвистых рогов. Но, обманувшись, мой взгляд в очередной раз поймал пустоту на том месте, где когда-то красовался олень. Его разбили вандалы более двадцати лет назад, в середине бандитских 90-х. И сердце в который уж раз за эти годы кольнула фантомная боль утраты, и перед глазами, как наяву, возник сияющий образ незабвенного символа детства, какое-то время преследуя меня...

 

Я ехал по знакомым улицам Остра, некогда покрытымсерой блестящей чешуей булыжника, а теперь закатанным в асфальт, дивился обилию авто с киевскими номерами, постепенно приближаясь к родному мне дому на ул. Богдана Хмельницкого, дому, в котором прошло мое детство. Дом я чуть было не проехал. Меня ввел в заблуждение богатый коричневый забор перед ним, красовавшийся на месте ветхого штакетника, оставшегося в памяти со времени последнего приезда. Его соорудили предприимчивые соседи. Все же успел затормозить, остановившись перед калиткой, на узкой обочине встречной полосы неширокой заасфальтированной дороги. Открыл ветхую калитку, вошел в заросший вишенником, бузиной и крапивой двор, пробился сквозь заросли к деревянному крыльцу, с трудом открыл ржавый навесной замок. В лицо ударил застоявшийся запах давно непосещаемого жилья. Поочередно открыл все двери, все форточки маленькой двухкомнатной квартирки. Она досталась мне по наследству от тети Нади, моей родной тетки по матери. Вот в этой квартиркеи проходило мое детство. И, пожалуй, лишь она осталась его единственным материальным напоминанием. Других следов, в связи с частыми родительскими переездами, увы, на Земле не осталось. Со стен на меня смотрели пожелтевшие фотографии нашей некогда многочисленной родни, из которой в живых остался один лишь я. Веселые зеленые шторы на окнах отдаленно напоминали о том благословенном времени, когда все были еще живы. Была жива и девяностолетняя бабушка Луша, мать мамы, смотревшая на мир грустными, слезящимися от старостии все понимающими добрыми глазами. Как наяву вижу ее глазами памяти. Вон сидит она у крыльца, опершись коричневыми узловатыми руками труженицы на сиденье лавочки. Бабушка потеряла на войне всех своих сыновей. Двенадцать рублей пенсии было ей назначено государством за них. Из этих денег она всегда выкраивала мне на гостинец, когда я приезжал на каникулы в Остер вначале школьником, затем студентом…

 

 Перед дверью в гостиную, в углу, стоит старая, покрытая потрескавшейся коричневой краской, табуретка. Помнится, с нее пятилетним я читал взрослым на новогодний праздник стихи. Не спеша обхожу квартиру. На голубой штукатурке стены, над диваном, висит старая картина. Краска полотна, словно морщинистое лицо старика, иссечена сетью мелких трещин. На картине – вечерняя дорога в лесу, ведущая к далекому, освещенному золотисто-розовым закатом, озеру. Фигура странника, бредущего по желтоватой пыльной дороге, кажется столь одинокой и беззащитной, что щемит сердце, я явственно ощущаю, что этот одинокий странник, идущий неизвестно куда и зачем, должно быть, я. Эта картина висит на стене добрых полвека, со времен моего детства, а, может, и дольше. А, поди ж ты, только сейчас, приглядевшись, смекнул, что на ней правдиво и честно изображен мой тернистый и грустный земной путь. И душа наполняется такой светлой щемящей болью, что я, не в силах долго держать ее в себе, обращаюсь за спасением к моему единственному и самому надежному в жизни лекарю – к природе: выхожу за калитку и направляюсь к Десне по асфальту узкой дороги, обрамленной с обеих сторон зеленой стеной густого кустарника. 

 

Я внимательно гляжу по сторонам, пытаясь в незнакомом пути отыскать черты той исчезнувшей навек дороги детства. Пожалуй, та дорога была гораздо живописней: покрытая серой брусчаткой, с широкими серыми песчаными обочинами по краям. Над ней всегда, даже в ясную погоду, висел полумрак, создаваемый густыми кронами огромных узловатых вязов, словно исполинские старцы выстроившихся вдоль нее по обеим сторонам вплоть до самой реки, выпростав в стороны свои огромные черные руки-ветви. Протяженность дороги от дома до моста - не более полукилометра. И я проходил этот путь словно в таинственном волшебном лесу, где лишь иногда тишину нарушал в базарные дни стук колес редкой подводы по брусчатке или надрывный гул движка одинокого грузовика. Я шел, вспоминая все эти полузабытые, затерянные в памяти ощущения, звуки и краски, а вокруг ежесекундно, как навязчивые арабские мухи (хорошо запомнил эту их назойливость во время многочисленных посещений Египта, Йемена, Алжира,Туниса, Марокко, других арабских стран), проносились в обоих направлениях легковушки, обдавая меня жаркой волной летнего зноя. Обочин вдоль узкой дороги не было, и мне иногда приходилось вжиматься в стену кустарника, чтобы не попасть под колеса какого-нибудь особо наглого внедорожника с киевскими номерами. Я тут же, без колебаний, окрестил этот некогда живописнейший путь к реке «дорогой смерти». Ничего не поделаешь – издержки цивилизации, пришедшей и в эти края. Все пересели на «железных коней», и отдаленный Киев оказался в итоге совсем рядом с Десной и Остром, который вполне заслуженно облюбовали жители столицы, как прекрасное место отдыха и рыбалки, тем самым обрушив дополнительные неудобства на головы местных жителей. Здешние аборигены, в свою очередь, одарили отдыхающих киевлян нешуточными ценами на деснянскую рыбу, на овощи и фрукты со своих огородов. Эти цены в результате оказались даже выше, чем в столице. Тем самым остерчане как бы компенсируют причиненный их спокойствию ущерб. Таким образом, можно сказать, установилось некоеустраивающее обе стороны динамическое равновесие.Правда, мне – заезжему страннику – от этого было не легче: цены на базаре «кусались». Впрочем, яначал посещать супермаркет. Ну, а с рыбой проблем не возникло, ведь и сам я был рыбаком со стажем. В Остре, точнее на Десне, я провел около двух недель. Дважды в день, вооружившись фидерными закидушками, я отправлялся на реку, неизменно принося домой небольшой, но достаточный улов из крупной плотвы, густеры, подлещика и подуста. Иногда, в особо удачные дни, в моем садке плескалось одновременно несколько лещей. Рыбы мне вполне хватало, и часть улова я отдавал соседям-киевлянам, давно обосновавшимся в Остре. Из-за забора постоянно раздавались веселые голоса их приехавших из столицы внучат, наполняя радостью и мое одинокое жилище. Рыбаками соседи не были, и я периодически передавал через забор свежую рыбу для детей, получая взамен ведро чистой артезианской воды (в моей квартирке воды не было, а колонка на перекрестке рядом с домомкуда-то бесследно исчезла). Такой бартер вполне устраивал обе стороны. Так что с соседями мне, можно сказать, повезло.

 

Рыбалка, в сущности, была лишь поводом побродить по любимым местам. Правда, назвать знакомыми эти места я иногда не мог при всем моем желании. Часто мою довольно рациональную, оснащенную добротной творческой памятью голову посещало ощущение некоего раздвоения: к примеру, я смотрел на покрытый огромными тенистыми ивами берег реки, на котором в данный момент пребывал, а глазами памяти видел здесь голый каменистый берег детства с густой травой у уреза воды и одиноким паромом на том берегу, рядом с потемневшим от времени деревянным домиком паромщика на сваях, вблизи берега, а позади домика – тенистую крону огромного дуба. Но, протерев глаза и тряхнув головой, я вновь возвращался в реальность и видел, что нет на том берегу ни парома, ни деревянной постройки, ни векового дуба - там лишь слегка колебалась под ветром зеленая стена полувековых тополей с палатками отдыхающих и машинами на многочисленных прогалинах и полянах в просвете деревьев. Оглянувшись вокруг, я увидел, что и сам стою  в высокойи тенистой ивовой роще, которая когда-то была редким прибрежным лозняком. Эти упорные иллюзорные эффекты памяти довольно часто сопровождали меня в разных местах на протяжении всего времени пребывания в Остре. С ними я постепенно свыкся и даже начал находить в них определенное грустное удовольствие. Идя, к примеру, по знакомой с детства улице, я по памяти восстанавливал ее канувшую в небытие неказистую архитектуру, подмечая, где именно на месте новых домов стояли другие, исчезнувшие, истарался восстановить до деталей их облик. Или воссоздавал силу этого огромного дерева, некогда возвышавшегося на той вон прогалине у перекрестка… 

Труднее и больнее было с людьми. Иногда промелькнет в толпе на базаре или проедет мимо на велосипеде чье-то явно знакомое лицо, до неузнаваемости измененное временем. Начинаешь лихорадочно вспоминать, кому оно принадлежит, и не можешь вспомнить. И это, изъеденное жизненными невзгодами морщинистое лицо почти старика или старухи, приводит тебя в смятение, ибо ты в этот момент и сам начинаешь неумолимо ощущать свой возраст. Как-то встретил на базаре детского приятеля Виктора Л. Точнее, он окликнул меня. С ним мы не виделись несколько лет, со времени моего последнего приезда. «Боже, - мелькнула мысль, - как он постарел!». Передо мной стоял худой сгорбившийся человек, почти старик. Он рассказывал мне о том, что недавно перенес на ногах один за другим два инфаркта. Я, как врач, утешал его, заметив, что, если на ногах и с сигаретой во рту, то не такими серьезными были эти инфаркты. «К тому же у тебя до сих пор в руках велосипед, - заметил я, - и, значит, вполне тренированное сердце». Расстались все же грустно…

 

Ежедневно бывая на берегу, я не узнавал и Десны. Обычно широкая, быстрая и полноводная, в этом году она невероятно сузилась, обмелела, обнажилась. Из воды на самой середине реки кое-где торчали выбеленные дождями стволы затонувших деревьев, чего раньше никогда не замечалось. Это говорило о том, что уровень воды запредельно упал. Местные рыбаки объяснили причину: в этом году совсем не было паводка. Однако рыба в реке по-прежнему водилась, и я редко возвращался с рыбалки пустым. Больше всего мне нравилось рыбачить на закате в месте, именуемом старожилами «щебенка». Названию этому лет сорок-пятьдесят, прилепилось оно к нему с той далекой поры, когда баржи, курсировавшие по некогда судоходной Десне, выгружали здесь щебенку. Любопытно, что я любил рыбачить именно на этом месте еще ребенком, задолго до того, как она появилась на берегу. Но если в детстве я рыбачил в этих местах самодельной удочкой, стоя на камне в воде у заросшеготравой берега, то сейчас я сиделна том же месте, только на прогалине среди высоких ив. Рядом со мной наклонили свои гибкие вершины в сторону воды детища цивилизации - два современных карбоновых удилища с безынерционными катушками. Я смотрел во все глаза на развернувшееся передо мной таинство заката. Солнце уже зашло за темную стену деревьев противоположного берега, и молочная голубизна неба на востоке превратилась в золотисто-розовое зарево.Колокольчики удилищ перестали позванивать, намекая на то, что вечерний клев закончился. Уже вылетели из зарослей кровожадные полчища комаров. А я все сидел на берегу, впитывая формы, краски и звуки красивейшей в мире реки. Ее умиротворенное журчание обволакивало в этот миг всего меня удивительным спокойствием, унося в запредельные дали детства, которое своей светлой мощной энергией всегда питало мою душу. Происходит это и ныне… И рождались теплые слова благодарности детству. Благодарности за то, что его светне покидает меня; за то, что оно, как старый проверенный друг, где бы я ни был,всегда рядом и в бедах, и в радости… Иногда я отправлялся по высокому бетонному мосту на противоположный берег реки, к моим заповедным рыбацким местам. Идти вровень с вершинами исполинских деревьев, окруживших береговую часть моста, – одно удовольствие. У входа на мост по правую руку - Солдатское озеро, получившее свое название, очевидно, в те далекие времена, когда на его берегу, перед въездом на понтонный мост, стоял домик солдат-катерщиков (понтонный мост разводился мощными дизельными катерами, которые обслуживали солдаты из расположенного неподалеку учебного центра поселка «Десна»). Некогда прозрачное чистое озеро с двумя песчаными пляжами по обоим берегам, заполненное отдыхающими из окрестных пансионатов и местными ребятишками, превратилось ныне в неприветливое и безлюдное темное озерко, берега которого заросли высокой травой и кустарником. Зато его ранее запущенная часть преобразилась и стала аккуратным чистымпляжиком с деревянной купальней, стационарным мангалом, окруженным круглыми столами и сиденьями-пнями из огромных аккуратно распиленных стволов. То есть превратилась в цивилизованное место отдыха. Десна с высоты моста желтела пятнами многочисленных отмелей. Оголились и торчали из воды темные деревянные сваи его довоенного предшественника, шедшие параллельными рядами чуть ниже по течению. Однажды, переходя мост, я стал свидетелем необычайного зрелища: ниже по течению я вдруг услышал какой-то нарастающий гул, который быстро перешел в громоподобныйгрохот. Я посмотрел в сторону звука и увидел небольшой синий одномоторный самолет, который на бреющем полете шел по направлению к мосту на высоте не более десяти метров от поверхности воды. Я был как раз на середине моста, в наивысшей его точке, остановился у перил и стал наблюдать, гадая, когда же самолет взмоет вверх и обойдет препятствие. Не тут-то было. Самолет шел прямо на мост и через мгновение оказался подо мной, с невероятным грохотом пройдя под мостом, в десяти метрах от меня. Сделал он это так лихо и мастерски, что у меня вырвалсявскрик восхищения. Но это было еще не все. Взмыв вверх и развернувшись над рекой, летчик с ювелирной точностью повторил тот же самый маневр, пройдя под мостом в обратном направлении, затемрезко взмыл вверх, помахал крыльями и, растворившись в июньской голубизне неба, был таков. Я стоял у перил, не шелохнувшись, пораженный мастерством пилота. Пожалуй, и Валерий Чкалов не выполнил бы этот виртуозный трюк лучше. Да, он проделывал подобное в Питере, пролетая под Троицким мостом над Невой. Но тот мост, насколько яего помню,гораздо выше остерского… Я поинтересовался у местных рыбаков, откуда этот ас. Мне ответили, что точно не известно, ходят слухи, что из Чернигова. Этот номер летчик с неизменным мастерством повторяет каждое лето на протяжении многих лет, и рыбаки к нему уже успели попривыкнуть…

 

В один из первых дней я побывал на местном кладбище. Там под сенью старого вяза, за скромной металлической оградой – могилы тети Нади, ее мужа дяди Павлуши и бабушки Луши. Положил цветы, прополол сорняки, прибрался. Особого запустения не обнаружил. Все это – благодаря стараниям товарища детства Миши Серого. В душе невольно возникли слова благодарности. Я долго стоял у ограды дорогих мне людей, вспоминая их. Дядю Павла я почти не помню: он умер в 1958-м, когда мне было всего четыре. Он тогда тихо угасал в гостиной, на большой кровати у окна, после операции по поводу рака легких. Его кроткий, страдающий образ все же запечатлела душа. Бабушка ушла в 1977-м - я тогда заканчивал институт. Когда вспоминаю ее, во мне неизменно возникает мягкий свет, как будто кто-то включает неяркую лампочку ночника, ипо телу начинает разливаться нежное приятное тепло. То же происходит, когда думаю о тете Наде. Она – самый дорогой мне человек после мамы. Почти наравне с ней. С тетей Надей и Остром связаны лучшие мгновения детства. На ее кресте белой краской выведены моей рукой даты: 1915 – 1998. Прожила она 83 года и ушла на год позже мамы. 1997 – 98 –й оказались для менясамыми тяжелыми. В один год я потерялтроих самых дорогих мне людей – в октябре 1997-го маму, в январе 1998-го – моего лучшего друга и учителя, поэта Бориса Нечерду, через полгода, в июне, тетю Надю. В день ее смерти, рано утром, мне в Одессу позвонила ее соседка. Я, сев в авто, в тот же день пересек с юга на север всю Украину и под утро был в Остре. Я очень тяжело перенес эту смерть – душа еще не оправилась от двух других тяжелых потерь. На похоронах я читал возле могилы стихи из моей первой книги, посвященные тете Наде. Слезы заливали глаза, срывался голос, но я прочел до конца… Прошло уже более двадцати лет, но каждый раз, когда прихожу на тихое городское кладбище к ее могиле, мое сердце неизменно наполняется болью. По прошествии многих лет эта боль, конечно же, притупилась. Но в душе осталось чувство глубочайшего уважения и благодарности к этой удивительно благородной женщине. Одной из самых светлых личностей среди всех, с кем меня когда-либо сводила судьба…

 

Поездку в «Заготскот» я не планировал. Она вышла сама собой и как-то неожиданно. С утра я отправился на машине на противоположный берег Десны – разведать пригодное для разбивки лагеря место. Его я нашел в нескольких километрах от моста, вниз по течению, у места впадения в Десну протоки из Солонецкого озера. Здесь на высоком песчаном берегу можно было поставить палатку у кромки лозы прямо над пятачком песчаного пляжа, круто уходящего в глубокую воду. Удовлетворенный выбором, я отправился в обратный путь. И вот здесь мне пришла в голову мысль навестить заповедные места моего детства – маленький домик на краю соснового бора, в нескольких километрах от Остра, где когда-то жила тетя Шура, сестра мамы, с мужем. Здесь тетя Шураучила меня находить по запаху белые грибы в рыхлом, покрытом рыжей прошлогодней хвоей, песчаном грунте соснового бора, а дядя Леня преподавал первые уроки вождения на небольшом колесном тракторе во дворе обширной фермы. Остер – городок небольшой, уже через несколько минут, пересчитав выбоины и ухабы дорог окраины, моя «девятка»в ъехала на неплохо сохранившийся с советских времен асфальтированный большак, проходящий через старый сосновый бор. По узкой песчаной тропке, проложенной в лесу параллельно дороге, я в детстве часто ездил на велосипеде в «Заготскот» (так в советские годы называлось большое государственное животноводческое хозяйство, где тетя Шура с мужем работали). Обобщенным выражением тех памятных поездок остался стих в моей первой книжке, в свое время высоко оцененный Борей Нечердой… Я медленно ехал по пустынной дороге и пристально вглядывался вправо, пытаясь отыскать среди придорожных сосен ту заветную желтую песчаную тропку детства, и не мог найти. Она исчезла, словно бы ее никогда и не было. Запоминающаяся, яркая и живая, она бережно хранилась лишь в моей памяти. Вскоре сосновый бор закончился, и на открывшемся слева обширном оголенном пространстве, поросшем мелким кустарником и случайными деревьями, мой взгляд с трудом нашел разрушенные почти до фундамента остовы жилых домов и хозяйственных построек бывшей фермы, сплошь поросшие травой забвения. Душу вдруг охватила нестерпимая боль, увиденное разорение словно задело внутри какую-то очень чувствительную струну. Впрочем, так бывало у меня и прежде, когда сложившаяся в голове идеально красивая,но иллюзорная картина, воссозданная памятью и раскрашенная воображением, вдруг сталкивалась с грубой, временами жестокой действительностью. Тут уж поневоле снимаешь романтические розовые очки и пытаешься видеть окружающее в грубой, часто черно-белой, реальности. Это был как раз тот случай. Не останавливаясь, я развернулся и, не оглядываясь, быстро поехал прочь. Это было какой-то защитной реакцией души и памяти, отторгнувших жестокое и уродливое, чтобы сохранить нетронутым светлое и высокое. Внутри меня спокойный и бесстрастный голос тихо и веско растолковывал мне: «А что ты здесь, в растерзанной хаосом черниговской глубинке, собирался увидеть?.. Вся Украина нынче лежит в руинах».

 

…Вспомнилось самое начало 90-х, когда грозные предвестники приближающегося хаоса уже открыто кружили над страной, с обретением независимости вступившей в свободный рынок и в миг превратившейся в некое уродливое подобие большого грязного базара, которых я вдоволь насмотрелся, часто бывая в небогатых странах юго-восточной Азии. И все же, даже в то жестокое время большинство из нас держала на плаву надежда на то, что с обретением независимости страна начнет выздоравливать и быстро встанет на ноги. Все случилось с точностью до наоборот. На беду, страну возглавили бывшие аппаратчики-коммунисты – циничное, алчное племя карьеристов и воров, для которых не было ничего святого, кроме личного обогащения. Наивный, одурманенный пьянящим воздухом свободы народ позволил им эту власть к рукам прибрать. Выразителем воли народа в то время оказалось такое же наивное демократическое движение интеллектуалов – РУХ, позволившее себя легко обмануть опытному прожженному клану партийных аппаратчиков, за десятилетия советской власти набившему руку на властных интригах. Впрочем, неопытные в делах госуправления лидеры РУХа, похоже, просто испугались возможной ответственности за управление пошедшей вразнос страной. Сыграла здесь свою роковую роль и борьба за лидерство внутри самого РУХа, что вскоре привело к его ослаблению, а затем – красколу и самоликвидации. И пошло-поехало:апофеозом деятельности первого президента Кравчука стало уничтожение ЧМП – крупнейшегов мире пароходства, жемчужины национального богатства страны, приносившей в казну колоссальные прибыли. При Кучме, втором президенте, циничная и преступная приватизация привела к появлению клана олигархов, присвоивших богатства, созданные предыдущими поколениями. Это, в свою очередь, привело к окончательному обнищанию людей. Все последующие президенты сели на разработанные до них коррупционные схемы и не думали отстраивать страну. Апогеем циничного правления стало президентство Порошенко, окончательно погрузившее Украину в хаос коррупции и в системный кризис госуправления, возглавляемого проворовавшимися дилетантами. Поумневший народ все же сумел бескровно смести антинародный режим, пришедший к власти на крови второго майдана. Новому совсем неопытному президенту досталось незавидное наследство: война на востоке, тотальная коррупция, разрушенная экономика и системный кризис управления, до предела обнищавшее население, лишенное даже призрачных перспектив на хотя бы отдаленное мало-мальски сытое будущее. «… И ты еще питаешь какие-то иллюзии, удивляешься нищете и разрухе вокруг?!», - гневно резал правду-матку внутренний голос. Все эти мысли и рассуждения проносились в моей голове непрерывной чередой по пути домой. И опятьв который уже раз меня успокаивала, возвращала душевные силы любимая река. Своей мягкоййодистой водой, песчаными берегами, терпкими лозами, тропками и перелесками по берегам, своими удивительными восходами и закатами она бережно врачевала мою душу с деликатностью мудрого, опытного эскулапа. Врачевала всем тем, что необъяснимо зовется родиной. То есть местом, до последнего вздоха любимым без всякой причины… 

 

Особое наслаждение мне доставляли утренние походы на реку, когда сонное, недавно проснувшееся солнце чуть золотило вершины деревьев вдали, а вокруг стояла чуткая тишина, еще не вспугнутая суетящимися на асфальте авто, и только слегка позванивали при ходьбе металлические кормушки фидерных удилищ в руке. Приходишь на заветное место, один за другим забрасываешь спиннинги с заправленными душистой прикормкой кормушками и оснащенные острыми, как жало, крючками, закрытыми аппетитной наживкой в виде распаренных зерен перловки или извивающихся опарышей, с обязательной подсадкой к ним цветного шарика пенопласта. Проходит какое-то время, и вдруг колокольчик, прикрепленный к кончику удилища, начинает резко позванивать. Тут уж не зевай. Если звонок продолжительный и удилище при этом начинает ходить ходуном – это почти наверняка крупный подлещик или лещ. Если звонок одиночный и несильный–жди подуста, крупную густеру или плотвицу.Вечерняя рыбалка тоже по-своему хороша. На нее я отправлялся около пяти (дело в том, что вечерний клев начинался обычно в полшестого и продолжался не более полутора-двух часов). Здесь уж волей-неволей приходилось преодолевать дорожную «полосу препятствий»: снующих по узкой дороге авто в это время видимо-невидимо, и на «дороге смерти» нужно было проявлять чудеса внимательности, чтобы не угодить под колеса какого-нибудь киевского лихача. Вечерняя рыбалка обычно менее уловиста, зато необычайно красива своими яркими закатами, особенно в тихую погоду, когда отчетливо слышно журчание быстрой воды, и далекие голоса высоко пролетающих в небе птиц так отчетливы, будто они совсем рядом, хотя, приглядевшись, видишь их еле различимые черные точки в небе где-то очень-очень высоко. 

 

 

Обычно клев прекращался, когда золотой шар солнца лишь слегка ложился на вершины тополей на противоположном берегу и небо над ними светлело, теряя густую голубизну, приобретало вначале легкую серебристость, постепенно переходящую в золотисто-розовое сияние, которое вскоре после исчезновения солнца за линией горизонта охватывало полнеба и, если на его пути оказывались облака, они тоже вспыхивали бесподобным нежным зеленовато-розовым светом, а их контур при этом был обведен яркой золотистой линией. Но, как правило, если не было ветра, долго любоваться этой величественной, постоянно меняющейся, живой картиной не приходилось. Тут в действие обычно вступали полчища прибрежных наредкость злых комаров, кинжальные атаки и тоскливо-нудные скрипки которых напрочь разбивали все очарование заката. Я быстро собирался, успевая намазаться секретной домашнего рецепта противокомариной мазью, чтобы с наименьшими потерями преодолеть участок лозы, где их полчища были наиболее агрессивны, и обычно уже в густых сумерках подходил к калитке дома. Быстро ужинал и, пролистнув новостную ленту Ютуба и прослушав какую-нибудь успокаивающую классическую мелодию, довольно рано ложился. Чтобы встать с восходом и снова наслаждаться рекой детства.

 

Особенно запомнилась последняя рыбалка накануне отъезда. В этот раз я решил разведать совершенно новое для меня место, на этом берегу, но гораздо выше моста по течению (обычно я всегда ловил ниже его). На полпути я свернул с «дороги смерти» вправо, на едва заметную в высокой траве под насыпью (защита от наводнений) тропку, по которой сотни раз вышагивал в детстве на Солдатское озеро, и меня сразу окружили, согревая своим теплом, воспоминания. Вспомнились даже прогулки сюда с нашей воспитательницей в детском саду, когда мы, мальчишки в коротких шортиках, гоняли по склонам насыпи в поисках ящериц и кузнечиков, а девочки собирали цветы. Вспомнилось и то, как поймал здесь, на озере, в возрасте летэтак восьми свою первую большую щуку и радостно бежал с нею домой, чтобы показать трофей тете Наде. Она зафаршировала ее виртуозно, по старинному еврейскому рецепту, и это было объедение.

 

Встали перед глазами и наши незабываемые подростковые купания в Солдатском озере, игры и развлечения, коих было столько, что они слились в один непрерывный солнечный поток радости, проносящийся сквозь сознание… Но вот вдали замаячило, серебристо поблескивая на солнце водой, и само озеро, и я, погруженный в воспоминания, готов был уже услышать веселый гомон детей и взрослых на берегу, на белом пятачке песчаного пляжа. Не тут-то было. Озеро, через сорок с лишним лет, встретило меня угрюмыми болотистыми берегами, заросшими рогозой и осокой. И не было даже намека на существование здесь когда-то великолепного пляжа с мельчайшим белым песком. Темная настороженная глубокая вода не вызывала ничего, кроме чувства тревоги, и по тропинке, идущей дугой вдольокруглого берега, я быстро углубился в тенистый и сумрачный лес. Этот лес- ранее невысокая прозрачная рощица, отделявшая озеро от берега Десны, ныне впечатлялвеличием своих исполинских деревьев. Гигантские тополя, дубы и вязы были обвиты, словно канатами лиан,зеленовато-коричневой бахромой плюща и хмеля, и это напоминало мне посещение тропических джунглей Камбоджи и острова Принсипи в Атлантике, с той лишь разницей, что джунгли оказались бы жалким подлеском на фоне этих великанов. «Как деревья вымахали такими за каких-то сорок-пятьдесят лет?!» - невольно возникла мысль. «Хотя, если принять во внимание чрезвычайно благоприятные условия, а именно то, что деревья растут на богатой почве, периодически затопляемой паводками поймы, это очень даже возможно…». Я выбрал одну из многочисленных пересекающих друг друга дорог, проложенных автомобилями отдыхающих - ту, которая вела кратчайшим путем к берегу реки. Чем дальше я углублялся в лесную чащу, тем сумрачней становилось, тянуло тяжелой влажной сыростью, колеи дороги в ложбинах превратись в огромные лужи, указывавшие на недавно прошедший грозовой ливень. Наконец впереди показался просвет, и вскоре я вышел на высокий песчаный берег Десны, гораздо выше моста и так далеко от него, что его не было видно за поворотом реки, и до слуха лишь слегка доносился надрывный гул периодически проходящих по мосту тяжелогруженых грузовиков, вывозящих в известном направлении задеснянский корабельный сосновый лес. Я закинул длинные фидерные удилища и, оснастив их сигнальными колокольчиками, уселся на раскладной стул.В ожидании первой поклевки япринялся изучать противоположный берег. Оноказался густо заросшим тополями, ракитами и невысоким дубняком. В воде то тут, то там торчали ветви и выбеленные временем стволы затопленных деревьев. «Идеальные сомовьи места», - отметил я про себя. И тут вдруг звонко зазвонил колокольчик левого спиннинга, я подсек, и вскоре на прибрежном песке серебристо затрепыхался первый подлещик. И пошло-поехало. Колокольчики двух моих фидеров звонили поочередно и вместе через каждые несколько минут. В садке оказывалась то крупная плотва, то подлещик или подуст. Вскоре садок приобрел солидную тяжесть. Но и клев после утреннего дождя несколько поутих, и я переключился на поимку живца для мощной щуковки, сделанной несколькими днями ранее. Я уже успел поймать на нее пару неплохих деснянских щук. Нацепив на крючок легкой поплавочной удочки опарыша, я забросил поплавок под нависший над водой куст лозы и тут же выхватил небольшую уклейку идеального для живца размера. Я быстро нацепил рыбку на большой одиночный крючок за губу (на течении только так надевают живца, чтобы он был привлекателен для хищника) и, отойдя в сторону, забросил снасть недалеко от берега, сразу за кромкой торчащего из воды рогоза, в том самом месте, где периодически раздавались всплески какой-то большой хищной рыбы, по характеру боя – жереха. Разместив длинное гибкое удилище на подставке, я отправился к своим фидерам, не особо надеясь на поклевку в это время (оно приближалось к полудню, а в эту пору жор хищника, как правило, полностью прекращается). Ново всяком правиле, как известно, бывают исключения. Вскоре издали я заметил, как гибкий кончик щуковки начал быстро и сильно дергаться.Я подбежал и резко, мощно подсек. Поначалу при подмотке катушки, я ощутил на дальнем конце совсем небольшое сопротивление. Это и ввело меня в заблуждение. Я продолжил быструю силовую подмотку, и, когда рыба на том конце, видимо, оправившись от первоначального шока, начала так мощно тянуть в глубину, что ручка «невской»катушки вырвалась из пальцев и ее барабан начал быстро раскручиваться, выбрасывая засвистевшую леску, я от неожиданности сделал очередную и, похоже, роковую промашку. Пытаясь остановить барабан катушки, я что есть силы зажал его большим пальцем. Однажды я уже предпринимал подобный маневр. Это было лет двадцать назад. Наше судно, снявшись с якоря на рейдовой стоянке в Сингапуре и пройдя Малаккским проливом, обогнулоиндонезийский остров Сокотру и оказалось в Индийском океане. Почти тутже, в видимости острова, вышел из строя главный двигатель, и неуправляемое судно вынужденно задрейфовало, отдавшись на милость океанским течениям (механики тем времени дружно принялись за работу, пытаясь заменить один из цилиндров двигателя – нампредстоял длинный переход на южную оконечность Австралии). Я вышел на палубу: время было послеобеденное, на палубе никого. Невыносимый зной тропического полдня разогнал всех по каютам. Перегнувшись через тонкий металлический трос леерного ограждения, я выглянул за борт и принялся изучать водную поверхность. Океан был спокоен и напоминал в этот момент серебристую амальгаму гигантского зеркала. Вдали в синеватой дымке темнели гористые очертания Сокотры. И вдруг я заметил голубую спину большой рыбы, не спеша курсировавшейвдоль борта. На вид в ней было более метра, ее желтоватый хвостовой плавник не оставлял никакого сомнения в том, что это былазолотая макрель. Я опрометью бросился в каюту. Там у меня наготове лежал спиннинг с толстой лесой и мощным крючком. Я достал из холодильника подвяленный хвост ставридки (единственное бывшее у меня в тот момент подобие насадки), на бегу нацепил его на крючок, и секунд через двадцать-тридцать, пролетев коридор и трап, был на главной палубе. Рыба, все так же лениво помахивая хвостом, продолжала медленно курсировать взад-вперед вдоль правого борта. Я быстро опустил наживку напротив рыбы и, слегка подергивая кончиком удилища, начал играть приманкой. Поклевка не заставила себя долго ждать. Голодная рыба почти сразу схватила насадку. Я резко подсек и тут же почувствовал навалившуюся на руку огромную тяжесть. Судя по силе рывка, в рыбе было не менее двадцати, а, может, и тридцати килограмм. Она так быстро начала выматывать леску, что барабан невской катушки запел, выводя какой-то музыкальный и в то же время шуршащий звук. От неожиданности я инстинктивно попытался остановить крутящийся с бешеной скоростью барабан, плотно прижав большой палец к его металлической окружности. Куда там! Барабан, ничуть не уменьшив скорости, продолжал вращаться. Кожа на пальце вмиг была сожжена. Леса тем временем со свистом разматывалась, а когда закончилась, натянулась как струна и со звоном лопнула. В течение двух последующих недель я, вроде бы опытный судовой врач, да и рыбак со стажем, был вынужден приводить палец в порядок. И хоть дело было в тропиках, а там, как известно, раны заживают долго и трудно, обошлось без нагноений. Но я ушел далеко в сторону от описания рыбалки на Десне. Она почти до деталей повторила ту, океанскую, с той лишь разницей, что рыба на крючке оказалась поменьше. Поэтому мне, хоть и с трудом, все же удалось остановить барабан катушки. Все последующее продолжалось не более мгновения: леса, резко остановившись, натянулась, как перетянутая струна, и со звоном лопнула. И мой трофей, доставив радостные, ни с чем несравнимые секунды борьбы, благополучно ушел в мутные глубины реки,напомнив мне сюжет двадцатилетней давности… Домой я возвращался радостно возбужденным, нисколько не сожалея об упущенной рыбе. Наоборот, в душе жило уважение к ней. Опытный, серьезныйсоперник на этот раз переиграл меня, оказался сильнее…

 

Ранним солнечным утром следующего дня, загрузив в машину свои нехитрые походные пожитки, я отправился в обратный путь, бережно увозя с собой, как самое большое богатство, яркие впечатления этой замечательной поездки, обновившей, или, как принято сейчас говорить, перезагрузившей давние светлые воспоминания, несколько приглушенные размеренными буднями житейской суеты. Впрочем, из этих самых будней, в сущности, и состоит вся наша жизнь…

 

Александр Ляшко (Красная Поляна)